А.Т.Твардовский, говоря о своем «Василии Теркине», признавался: «Читатель мне помог написать эту книгу такой, какова она есть» (II, 388)1. Участие в походе в Западную Белоруссию, в Финской и Великой Отечественной войнах, как и весь предшествующий жизненный опыт, убедили поэта в том, что его читатели — это люди, «поголовно грамотные... приобщенные ко многим благам культуры» (II, 367), но и одновременно простые русские люди, воспитанные в лучших традициях национальной жизни, уклад которой был ему знаком и дорог с самого раннего детства. Поэт видит в них душевную красоту, скромность, чувствует, угадывает в особенностях их жизненных представлений (в том числе и литературных), душевном складе, привычках, говоре живое и неповторимое русское начало. Люди армии, будущие его герои и читатели, становились для Твардовского близкими, родными. В процессе работы над поэмой между ее автором и читателем устанавливается душевный контакт, который давал поэту безошибочное ощущение того, что нужно солдату на фронте и как должно писать для воюющего народа. Автор «Книги про бойца» стремился дойти до сердца солдата, стать любимым теми людьми, которые «далеко не всегда являются читателями стихов» (V, 202). Основное и необходимое условие для этого — правда в произведении, — так считает поэт, с этого начинает разговор с читателем в своей книге. В послевоенной статье о М.В.Исаковском Твардовский выскажет глубокое убеждение: «...все лучшее в полувековом развитии нашей литературы обязано именно этим исходным принципам художнического отношения к действительности — искренности и правдивости» (V, 261).
    Определяя жанр поэмы как «Книгу про бойца», поэт исходит из знакомых ему с детства народных представлений о книге как предмете «серьезном, достоверном, безусловном» (II, 389). Ему дорого несколько наивное извечное народное убеждение: в книге все правда. Через много лет после окончания войны об одном из авторов-непрофессионалов он скажет: «Возможно, он еще на такой стадии своих литературных представлений, когда человек искренне полагает, что бумага не терпит лжи и утайки. Если уж пишешь, то пиши все, как было, не лукавь. Это то же самое святое отношение к книге, какое бывает в детстве или раньше было у мужиков: в книге все правда, в книге не может быть неправды. Наивное, но трогательное и дорогое представление о книге, о литературе»2. Письма читателей Твардовскому свидетельствуют о том, что фронтовики не сомневались в достоверности его «Книги про бойца», искали и находили в ней правду: «Читая "Василия Теркина" с начала до конца, я видел прежде всего самого себя, своих близких боевых товарищей, — всю нашу славную боевую фронтовую семью во всем ее поистине правдивом облике. До самых мельчайших подробностей, буквально во всех мелочах я видел только правду, жизнь» (из письма сержанта П.Пономаренко)3.
    Письма фронтовиков — свидетельство того, что и большое, и малое, о чем говорит автор, близко каждому воину. Правда войны завоевывает сердце читателя-солдата сразу и «не отпускает» его до конца произведения. Достичь подобного результата можно было, только проявив необыкновенную жизненную зоркость, точность и выразительность письма. Эти, постоянные у Твардовского, качества в «Книге про бойца» приобретают особую значимость. Стремясь усилить ощущение достоверности описываемого, в нее поэт вводит повествование от лица свидетеля событий, автора или героя. Твардовский устраняет между ними временные, пространственные, социальные, литературные и прочие препятствия. Благодаря этому правда поэмы становится правдой живого, непосредственного личного свидетельства — качество, высоко ценимое в произведении народом и особенно воюющим читателем-солдатом. Поэт видел требование именно такой правды в письмах бойцов, принимавших Теркина за живое лицо, воюющее на фронте, за хорошего знакомого автора.
    В выступлении на X пленуме Правления Союза писателей СССР 19 мая 1945 года Твардовский приводил широко распространенное в офицерской среде убеждение: Лев Толстой был непосредственным участником войны 1812 года. По этому поводу поэт заметил: «В этом наивном и упорном утверждении замечательно то, что оно выявляет наивысшее доверие художнику, который говорит правду: она — правда — выглядит как обязательно личное и живое свидетельство.
    Я думаю, к этому нужно стремиться. Было так или не было, воевал ты или нет, может быть, в это время частушки сочинял, а надо, чтобы в том, как ты напишешь, читатель видел правду, доверяясь твоему живому обязательному свидетельству»4.
    В «Василии Теркине» достоверность личного живого свидетельства не литературная мистификация. Правда войны постигалась Твардовским на фронте, рождалась из его непосредственных наблюдений. Это легко доказать, сравнив содержание записей из фронтовой тетради поэта «С Карельского перешейка» и текст «Книги про бойца». Из записей: «Сдунешь снег с лица — жив? Мертв?» (V, 423); из поэмы:

    Из записей: «Лейтенант Афонин пишет в донесении: "Дот (финский. —Н.Е.) подрывать не следует, так как тут очень хорошо, можно чай пить" (Намерзся, бедняга, в своих импровизированных землянках)» (V, 469); из поэмы:

    Подобные сопоставления легко было бы продолжить, однако и приведенные здесь доказывают, что правда войны в поэме — это правда не из вторых рук.
    В выборе в качестве героя произведения рядового солдата-пехотинца выразилась историческая концепция поэта, его убеждение, что человек, творящий историю, сам является историческим лицом, на войне герой — каждый, кто честно исполняет свой долг, рискуя главным, что у него есть, — собственной жизнью. Твардовский верил, что «живая память» будущих поколений воздаст по заслугам каждому, «в одной бессмертной книге будут все навек равны».
    Однако поэт хорошо понимал и другое: «В такой суровой войне необыкновенно легко забывается отдельный человек. Убит, и все. Нужно еще удивляться, как удерживается какое-нибудь имя в списках награжденных» (V, 410). Это видели, понимали и простые солдаты. Один из непосредственных участников сражений И.А.Колодников, фронтовая рукопись которого восхищала Твардовского, писал: «Был я дважды представлен к награде, но пока все попусту... потому что командование менялось. Но думаю, что в следующих боях я обновлю свои прошлые достижения и буду учтен командованием»5.
    При всем том простые бойцы осознавали и свою историческую роль. Это поэт тоже видел. Сразу после войны он отметит следующее: «У мужичка, который пропер от Волги и до Берлина, у него повышенная самооценка. Он знает себе цену. Не то, чтобы он кичится, но он смотрит на себя очень уважительно». Эта уважительность в нем, по мнению поэта, от ощущения в годы войны своего «высокого назначения»6 как человека, участвующего в свершении огромного исторического события. В этом ощущении видел автор «Теркина» и толчок к творчеству для большинства бойцов, занявшихся на фронте писательством, потому прощал им неумелость, а иногда и графоманию. По поводу стихов одного из бойцов-графоманов он замечал: «И все-таки будем снисходительны. Сидя в окопе, глядя в глаза смерти, человеку страшно: убьют и никто не вспомнит. И он наивно думает, что стихами оставит память о себе»7. Прощает поэт неумелость авторам фронтовых рукописей, рукописей об иных периодах русской истории А.С.Бартову, П.Д.Набокову, так как побудительной причиной для их творчества было не желание прославиться, а другое: они хотели «закрепить в людской памяти не себя, а то, что с ними произошло»8.
    Война изменила «измерение» действительности. Теперь «историческим свидетельством» становится не только воюющий человек, но и все, что с ним связано. Самые обыкновенные предметы, ранее в таком качестве не воспринимавшиеся: гармонь, шинель, шапка, ремень, сапоги, кисет, солдатское белье, щи, каша, землянки... В газетах военных лет значительное место отводится не только вопросам политического порядка, сведениям с фронта, учебе командного и рядового составов, но и материалам, освещающим быт бойцов. Рядом с сообщениями и очерками о героических подвигах советских солдат, о зверствах фашистов нередки заметки о фронтовых банях, о бойцах-поварах, о работе полевых прачечных отрядов, о прифронтовых домах отдыха для бойцов. Быт и подвиг как бы уравниваются в правах, забота о быте бойца становится заботой о победе9.
    По мнению Твардовского, весь бытовой уклад жизни, отношения на фронте несут в себе «много замечательного»10, приобретают историческую значимость. Осмысливать в таком качестве бытовые явления были склонны и многочисленные авторы-бойцы, печатавшиеся в годы войны во фронтовых и армейских газетах. Они пишут о шинели (А.Гайдай. «Мы многое в песнях воспели», А.Волин. «Песенка о шинели»), о кисете (П.Гришин. «Есть у каждого подарок», И.Карасев. «Солдатский дорог нам досуг»), о ложках (А.Геталов «Фронтовая ложка»), о носовом платке (А.Никитин. «Проплывали тучи над степным простором») и о других, совершенно, казалось бы, незначительных и непоэтических вещах11.
То, что в мирных условиях было обычно и, по причине своей прозаичности, не могло стать предметом общеинтересным, достойным художественного воплощения, в период войны приобретает другое, едва ли не первостепенное значение в жизни солдата, в деле победы. В условиях военного быта совершается полный жизненный цикл героев поэмы Твардовского: здесь и работа, и отдых, и дом, и семья, и будни, и праздник, и подвиг, и смерть... Война как общенародное бедствие начинается для воюющего человека с ее тяжелейшего быта, а потому в «Книге про бойца» рассказу о нем отводится такое большое место: «На войне, в пыли походной...», «На войне, в быту суровом, в трудной жизни боевой...». Говорить о войне, в представлении поэта, — это значит говорить о ее каждодневности: «Про огонь, про снег, про танки, / Про землянки да портянки, / Про портянки да землянки, / Про махорку и мороз».
    В быту войны рождается и подвиг, и его осмысление, как и осмысление всей войны.
В «Книге про бойца» бытовое «больше самого себя, это форма человеческого»12 (выделено автором. — Н.Е), героического, философского, самой истории. Для авторского художественного мышления, близкого фольклорному, характерны слитность, неразделенность бытового и философского, исторического, нравственного, социального, психологического начал. Нечто подобное обнаружит В.Александров в опубликованных им фронтовых рукописях, например в рукописи И.Н.Зуева. То же можно увидеть в стихах солдат, собранных И.И.Дорониным в книге «О Родине, о мужестве, о славе».
    Твардовский уверен в том, что в период тяжких испытаний в книге, адресованной народу, сказать «всего нельзя», в ней необходим строгий отбор фактов и явлений. То, как он осуществляется поэтом, открывает сопоставление канонического текста с более ранними редакциями, вариантами, черновиками произведения. Мир советских людей и в довоенной жизни, и в войне, каким он предстает в окончательном тексте поэмы, свободен от социальных проблем. Не до них воюющему солдату. Подобные проблемы лишь отвлекали бы от главного дела, которому служат и воин, и поэт. Поэтическое слово не должно вселять в душу бойца сомнений в разумности порядков на фронте, в справедливости законов Родины, недоверия к тому, с кем рядом и под чьим началом солдат воюет. Не случайно исчезнет из поэмы рассказ старика Теркину о том, как выходили из окружения советские войска:

    Вычеркнуто поэтом и сказанное о слове «приказ»: «Пусть за этим словом следом / В самом деле не всегда / Шли удачи и победа. / А случалась и беда».
Боец не может быть подозрителен к той, за которую он отдает свою жизнь и которая должна его ждать, потому и нет в поэме места строкам: «А не то — иные крали, / Ждать наскучив год назад, / Свадьбы с немцами сыграли, / Нынче нянчили ребят». Или: «Что иные вдалеке / Жены не скучают».
    В подтверждение этой мысли можно было бы привести и сопоставление первоначальных и окончательной редакций глав «Поединок», «В наступлении», «На Днепре», «Кто стрелял?». С исключенной автором главой «Рассказ партизана» из поэмы уйдут тяжкие картины расправы немцев с беззащитными стариками, родителями солдата, в тылу у врага. Внутреннее содержание нравственного мира поэмы строго и принципиально определено. Мир этот приобретает необыкновенную «плотность» и высокую «сопротивляемость» всему, что могло бы нарушить его чистоту, лишить глубокого обаяния.
    Давно подмечено исследователями, что в облике главного героя народной книги Твардовского отсутствуют отрицательные черты, в нем воплощено лишь общерусское положительное начало. Автор вычеркивает из поэмы стихи, которые могли бы хоть в малой мере отрицательно охарактеризовать и других персонажей, представляющих русский народ. Из поэмы исчез, например, Иван Савчук (первоначальные варианты главы «Поединок»), который руководствуется в поединке с немцем корыстными соображениями. Отрицательно характеризовало бы Теркина авторское наблюдение: «Но поскольку очевидно, / Что занесся человек, / Теркин с кротостью ехидной: / — А у вас, небось, «Казбек»? (Разрядка в тексте поэмы везде моя. — Н.Е.)
    Чистота нравственного мира книги Твардовского в глазах народного читателя придает ей неповторимое и логически трудно объяснимое обаяние, является той скрытой притягательной силой, которая захватывает читателя уже в первой строке поэмы: «На войне, в пыли походной...» — и не отпускает его душу до самого конца. Это обаяние заставляет дорожить каждой строкой произведения, отдаваться ему всей душой, получать от прочитанного глубочайшее наслаждение, доступное любому читателю, независимо от уровня его грамотности и сознания, лишь бы билось в груди чуткое и доброе сердце. Нравственный пафос поэмы делает самоценными отдельные строки, строфы, главы, объединяя их, наполняет их героику, трагедию, юмор и драму.
    В том, каким изображался Твардовским мир советских людей, нравственные и социальные отношения в этом мире, сказывался особый историзм мышления поэта. Он уже во время войны понял, что после ее окончания все происшедшее будет осмысливаться иначе: «Просто по-человечески: когда война проходит, неизбежна некоторая идеализация ее быта, отношений, дружбы и т.п. Этот быт, отношения имеют в себе много замечательного»13. С Твардовским единодушен читатель
    А.И.Блинов, который 9 мая 1947 года напишет поэту: «Война для меня была не веселая игра: шесть тяжелых, восемь легких ран», но, «как и для многих наших людей, время, проведенное на фронте, принадлежит — Вам это можно сказать, Вы это правильно поймете — к лучшим дням моей жизни»14.
    К.М.Симонов писал Твардовскому 8 марта 1944 года, что война в «Василии Теркине» «правдивая и в то же время не ужасная»15, он же считал это качество одним из главных достоинств произведения. Действительно, в поэме почти отсутствует «тяжелая тема»: показ смерти, трупов, зверского обращения фашистов с жителями оккупированных территорий. Кровавая, ужасающая сторона войны как бы закрыта для героя и автора поэмы, хотя каждому воюющему она была хорошо знакома. Одна из причин этого состоит в том, что в отношении к «тяжелой теме» автору и герою свойственно чувство такта. Для Твардовского (и это в нем от народа) органично тихое, скрытое переживание душевного потрясения, отсутствие стремления передать увиденное так, чтобы вызвать не менее сильное потрясение в душе читателя. О самом тяжком он лишь намекнет негромким словом, оставив «для себя» страшное и жуткое. Душа же чуткого, преданного читателя отзовется собственной болью, за намеком ей откроется глубина и сила пережитого...
    Во фронтовых тетрадях Твардовского встречается и натуралистическое описание поля боя при первых встречах с жертвами войны, трупами. В нем фиксируются позы убитых, положение рук, ног, головы. При этом точно определен характер раны, увечья как бы в отвлеченности от того, что речь идет о людях: «Направо лежал перееханный танком, сплющенный, размеченный на равные части труп. Потом — еще и еще. Свои и финны». Интересны и значительны последние строки этого описания: «После я не рассматривал так подробно трупы и не находил в них столько жуткого» (V, 499). Сказано просто и мудро, сказано «для себя», но как много открывается за этим в личности поэта! Его глаза, сердце не могут выдержать зрелища изувеченного человеческого тела. В «Родине и чужбине» он заметит: «Полковник, трясущийся на телеге на руках у санитара, может быть, ординарца. На груди и на шее что-то свежекровавое, какие-то тряпки, — вглядываться не станешь...» (IV, 282).     «Вглядываться не станешь...» — так определил сам поэт это чувство. «Вглядываться не станешь...» — и в произведениях Твардовского, будь то стихи или проза, нет и намека на натурализм, более того, в них нередко намеренно обойден разговор об убитых и изувеченных. Солдат, герой Твардовского, не мог бы сказать так, как говорит солдат, лирический герой Суркова: «Бродят сонные, толстые псы, / Обожравшиеся человечиной...»
    Или:

    Видение войны поэтом близко видению ее рядовыми бойцами, которым нельзя отказать в объективности и трезвости, но при этом мужестве переживания, уважения к тяжелой теме и сдержанности в описании страданий, жестокостей, ежедневных столкновений со смертью. Эту особенность отмечает В.Александров в рукописях бойцов, присланных в период войны в Военное издательство.
    Однако есть и другая причина «осторожного» обращения поэта с «тяжелой темой» в работе над «Книгой про бойца». Еще в период финской кампании поэт задумывался: «Сжималось сердце при виде своих убитых. Причем особенно грустно и больно, когда лежит боец в одиночку под своей шинелькой, лежит под каким-то кустом на снегу. Где-то идут ему письма по полевой почте, а он лежит. Есть и другие герои, другие погибшие, а они лежат, и он лежит, но о нем уже реже вспоминают. <...> Все, все подчинено главной задаче — успеху, продвижению вперед. А если остановиться, вдуматься, ужаснуться, то сил для дальнейшей борьбы не нашлось бы» (V, 409—410). Убеждение это диктовало Твардовскому один из основных принципов отбора и компоновки материалов в произведении: не включать в поэму изображение трагического быта войны, не акцентировать внимание на размышлениях о жертвах войны, о смерти, отыскать средства снятия внутреннего напряжения, порождаемого трагическим, драматическим содержанием отдельных глав. «О страде неимоверной кровью памятного дня» поэт предоставляет право говорить будущим певцам.
    Углубленное раздумье о жертвах войны прозвучит в первой части поэмы лишь однажды — в главе «Переправа». Но при этом поэт думает об общем впечатлении, которое произведет глава на читателя, — оно непременно должно быть оптимистическим. И юмористическая сценка с появлением Теркина в конце главы снимает тягостное напряжение. Полная скорби глава «Про солдата-сироту» появится в печати лишь в последний период войны, когда сама «хорошая война» давала основания для оптимизма. Как и в главе «Переправа», в главах «На привале», «О войне», «Теркин ранен», «О потере», «Поединок», «Бой в болоте», «Кто стрелял?», «Отдых Теркина» и других соседствуют рассказ о «тяжелой теме» и юмор. Юмор служит здесь осознанному смещению акцентов в предполагаемом читательском восприятии, он призван «уравновесить» настроение отдельных глав. В других главах: «Про солдата-сироту», «На Днепре» — такую же функцию исполняет патриотический, героический пафос. Еще в 1946 году юмор поэмы был определен как «искусство преодоления горькой правды»17. В «Книге про бойца» как бы «совмещены усилия» юмора и патетики, благодаря чему «разряжается» атмосфера не только отдельных глав, но и всего произведения в целом.
    Правда поэмы — это правда о душе солдата, о том, что и как переживает он на войне. При этом в «Теркине», как в народной сказке, исследователи чаще всего не находят никакой «психологии», сознание главного героя некоторые из них определяют как «совершенно не рефлектирующее сознание»18. Подобное суждение о психологизме поэмы не представляется нам верным. Для Твардовского главнейшим документом эпохи является душа русского солдата. Настроение, мысль, чувство, слово, заключенные в каждой отдельной главе, «подтверждали и закрепляли» состояние народного духа на том или ином этапе войны. С годами эти главы складывались в своеобразную летопись духовной жизни народа, отражали движение народного самосознания за весь военный период. «Книга про бойца» и в этом смысле явилась историческим произведением о современности.
    Психология народа отражена в поэме своеобразно. Все герои «Книги про бойца» (а в их числе и автор, и читатель) принадлежат к одному психологическому типу спокойного, уравновешенного человека с устойчивым темпераментом. Это бывалый боец, крепкий духом, уверенный в своих силах и полагающийся в трудную минуту на зоркость глаза, ясность головы, силу, умение, привычку рук и ног. Ему по силе долгие годы фронтовой нелегкой жизни, а в схватке с врагом его тело, мысли, душа, нервы подчинены высшей силе разумной интуиции. Герои поэмы, как герои сказки, не знают психологической инерции, колебаний, сомнений. Миру поэмы чужды психологический надрыв, расстройство, какие бывают у людей в реальной жизни. Мысль и чувство героев неразрывны. Они не расходятся с тем, чего требует от них общество, Родина. Общему делу боец отдает себя всего, без остатка, не жалея и жизни самой. Его душевная открытость, чуткость, простота, нравственная чистота остаются неизменными независимо от ситуации.
    Психологические конфликты, психологические барьеры в процессе общения героев в поэме исключены, Это обусловливает беспрепятственное и быстрое (как в сказке) взаимопонимание между героями, не сковывающее свободу развития действия. При этом диапазон колебаний в душевных состояниях человека, отраженных поэмой, широк. Герои «Книги про бойца» показаны в мирной жизни и в войне, в горе и радости. Их жизнь — это война-работа и «банный труд желанный», пляска под гармонь и поединок с фашистом, со смертью, вечерка, провожание и встреча с разоренной родной деревней, потеря близких и многое, многое другое. Все это требует разной, подчас взаимоисключающей реакции. Чувства солдата: боль, радость, счастье, любовь, горечь, мука, печаль, обида. Их характеризуют цельность, синтетичность, «нерасчлененность», а оттого (не всегда на виду!) глубина, полнота и сложность.
    О переживаниях солдата поэт говорит, чаще всего не называя их, а только на них указывая. Что скрывается, например, за одним только словом автора «не гадаю» в стихах: «Что он думал, не гадаю, / Что он нес в душе своей», сказанных про солдата-сироту и ставших рефреном главы «Про солдата-сироту». «Не гадаю» не потому, что не могу знать, — нет, знаю, ох как знаю! — и знание
это так тяжко, таким грузом легло на мою душу, сочувствующего, постороннего, что нельзя и предположить, представить, нельзя знать, что пережил боец, оставшийся теперь сиротой! И тем более невозможно мне, наблюдателю, взяться передать то, чего сам не испытал, святое право на это принадлежит лишь самому обездоленному человеку...
    В такой же форме выражают свои чувства и герои. Вот восклицание деда, увидевшего в одном из освободителей уже, по воле судьбы, знакомого солдата: «Так это ж ты!» (гл. «Дед и баба»). Это не просто естественная радость узнавания, тут больше: это и память о том, кто успел за короткий срок так полюбиться, о ком не раз за два года вспоминали со старухой. И неприкрытая стариковская нежность к нему как к уберегшемуся от пули сыну, за которого молились по ночам. И восхищение им, «орлом», верным слову, бьющим немца. И невыразимая радость от того, что вновь он, дед, его старуха свободны, вновь кругом «свои ребята», своя земля, радость возвращения к жизни...
    Подобного рода «простые» чувства в характере русского человека, чья простота — высокое и святое качество души открытой, способной на сопереживание, доверие к другому человеку, на тихое самоустранение без всякого эгоистического помысла. Героям поэмы знакомы душевные потрясения, но рассказать о самом дорогом, трогающем за душу, мешает чувство такта. И разговор о пережитом, о мыслях солдата не раз обойден. Даже в том случае, если «трудная рана», невмоготу терпеть, боец не жалуется, а кричит: «Шапку, шапку мне, иначе / Не поеду».
Другой пример, В главе «Поединок» автор описывает, как приятно идти солдату из разведки, вести впереди себя «языка — добычу ночи», нести трофеи на виду у всех окружающих и думать... — но тут-то автор и герой останавливаются. Дальше они не намерены открывать душу постороннему глазу: «Думать — мало ли о чем...» И действительно, расскажи обо всем, и сразу ты как будто что-то потеряешь, утратишь то, что не описать и не назвать словом. Есть такие чувства, которыми нельзя поделиться с товарищем, которые должны храниться в душе как «бесценный» и «неприкосновенный» запас. Выставлять свою душу напоказ — это, по русским понятиям, не иначе как «хвалиться», и потому о том, что пережил, испытал, солдат не скажет, лишь подумает:

    Самое дорогое, глубокое и сложное чувство для простого русского человека невыразимо, себе на помощь он не призывает ни броское, необычное сравнение, ни замысловатую метафору. Напротив, он как бы отказывается выразить пережитое: «Так мне стало вдруг обидно, —Рассказать вам не могу» (гл. «О герое»).

    Подобный способ выражения чувства не чужд и автору, «повторяющему слова героя»: «Я не то еще сказал бы, — Про себя поберегу».
Неназванное чувство обычно для поэмы, оно «спрятано» за жестом, интонацией, действием, деталью, характеризующей героя:
И ходил сторонкой, боком, Дед по улочке своей <...> Дед-солдат моргал неловко, Кашлял:
— Перегруппировка... И таинственно вздыхал <...> — Детки! Родненькие... Детки!.. — Уронил топорик дед.
    Если чувство и названо, то словом «незаметным», «малым». «Большой» смысл слово обретает в контексте, в мире поэмы. Оно как бы заставляет читателя остановиться, вдуматься, вернуться к истоку чувства, которое дало ему жизнь, — форма выражения чувства идеально соответствует характеру его обладателя: «Мне не надо, братцы, ордена, / Мне слава не нужна,/А нужна, больна мне родина, / Родная сторона!»
    Или:

    То же в авторской речи:

    Автору, как и герою, свойственно глубоко национальное чувство такта в отношении к чужой душе, к чужому горю. Они как бы не берут на себя право назвать прямо, точно, уверенно, с полной убежденностью переживания того, кто рядом, лишь «догадываются» о них, оговаривая каждый раз свою догадку: «Теркин — понял ли, не понял, /Иль не верит тем словам?» (слова автора в гл. «Генерал»);
И у молкну л. И похоже, Подчеркнуть хотел он мне, Что таких, как он, не может Быть в смоленской стороне;... Так ли, нет — сказать, — не знаю (слова Теркина в гл. «О герое»).
    Отмеченные качества психологизма поэмы являются, однако, не только свидетельствами неразрывной общности национальных истоков характеров героя и автора. Было и другое. Не раскрытое до конца в своей неповторимой конкретности чувство несло в себе и залог собственной всеобщности. Принцип всеобщности содержания, которого Твардовский придерживался в работе над поэмой, распространялся как на выбор героя, изображение военного быта, социальных и нравственных отношений на фронте, так и на психологический рисунок образов. Всеобщность открывала мир души героев навстречу читателю. Он мог обратить на себя любую ее ситуацию, любое слово, наполнить их личными переживаниями, войти в произведение на правах героя. Не случайно так много говорят в своих письмах читатели поэмы о совершенном знании Твардовским солдатского сердца, о глубоком созвучии пережитого Теркиным опыту собственной души, об ощущении возможности свободной взаимозаменяемости героя и живого человека, героя и читателя: «Читатель поэмы удивляется, задает себе вопрос: "Как мог писатель описать с такой тонкостью жизнь бойца-фронтовика?" Внешний вид он мог видеть, образ жизни узнать из рассказов, но как он мог узнать, что у него на душе? Что он мыслит? <...> От читателя услышишь: "Неужели и я Теркин? Ведь здесь описано все обо мне"» (из письма красноармейца И.А.Байдужего)19.
    «Василий Теркин» Твардовского рожден в момент наивысшего духовного подъема нации. Он отражает эпическое состояние мира, выразившееся в братском единении поэта и народа. Эпический мир поэмы — результат напряженного труда, но и счастливого для ее автора творческого «сотрудничества» с воюющим народом. Твардовский стремился не только «заставить широкие массы людей читать стихи, найти доступ поэтической речи к их сердцам»20, но и «отдать» свою «Книгу про бойца» народу, стремился к тому, чтобы стихи из нее вошли в его бытовой обиход. И поэт достиг своей цели. Его книгу не просто знали наизусть, она пробуждала в читателях способность к творчеству. В «Ответе читателям» Твардовский с чувством удовлетворения говорил о том, что его «Теркин» «откуда пришел — туда и уходит» (II, 406).

Примечания

1 Здесь и далее ссылки (с указанием в тексте тома и страницы) даются на следующее издание: ТВАРДОВСКИЙ А.Собр. соч.: В 5 т. - М., 1966-1971.
2КОНДРАТОВИЧ А. Три рукописи. Из воспоминаний о Твардовском // Подъем. - 1973. - № 6. - С. 143.
3ТВАРДОВСКИЙ А. Василий Теркин: (Книга про бойца). Письма читателей «Василия Теркина». Как был написан «Василий Теркин». - М., 1976. - С. 287.
4 ТВАРДОВСКИЙ А. О литературе. - М., 1971. - С. 251.
5 Цит. по: АЛЕКСАНДРОВ В. Фронтовые рукописи // Живая память поколений: Великая Отечественная война в советской литературе. — М., 1965. - С. 190.
6 ТВАРДОВСКИЙ А. О литературе. -С. 248, 249.
7Цит. по ст.: ВОРОБЬЕВ Е. «В тяжкий час земли родной...»: Из воспоминаний об А.Т.Твардовском // Звезда. — 1974. — № Ю. - С. 172.
8Цит. по ст.: КОНДРАТОВИЧ А. Три рукописи. — С. 148.
9См. об этом, например, газеты: Красная Армия. — 1942. — 18, 26 марта; Красноармейская правда. — 1942. — 3, 8, 14 декабря; 1943. — 4, 6, 12 февраля, 10 апреля.
10ТВАРДОВСКИЙ А. О литературе. -С. 250.
11См. в кн.: О Родине, о мужестве, о славе: Стихи и песни фронтовиков дней Великой Отечественной войны — современное русское народное письменное творчество, собранное и подготовленное к печати И.И.Дорониным. — М., 1975.
12БУРТИН Ю. Примечания // Твардовский А.Т. Собр. соч.: В 6 т. - М., 1977. -С. 398.
13ТВАРДОВСКИЙ А. О литературе. -С. 251.
14ТВАРДОВСКИЙ А.Т. Василий Теркин... — С. 345.
15Там же. - С. 274.
16СУРКОВ А. Собр. соч.: В 4 т. - М., 1965. - Т. 1. - С. 495-496.
17ВИЛЬЯМ-ВИЛЬМОНТ Н. Заметки о поэзии А.Т.Твардовского // Знамя. — 1946. - № 11-12. - С. 203.
18РЕМИЗОВА Н.А. Автор в поэме А.Т.Твардовского «Василий Теркин» //
Проблема автора в художественной литературе. Вып. II: Известия Воронежского гос. пед. ин-та. — Т. 93. — Воронеж, 1969. - С. 52.
19ТВАРДОВСКИЙ А.Т. Василий Теркин... — С. 263.
20ТВАРДОВСКИЙ А. О литературе. - С. 254.